Журнал "Филолог"

"Господа, литература не умрет! Не умрет во веки веков! Все, что мы видим вокруг нас, все в свое время обратится частью в развалины, частью в навоз, одна литература вечно останется целою и непоколебленною. Одна литература изъята от законов тления, она одна не признает смерти. Несмотря ни на что, она вечно будет жить и в памятниках прошлого, и в памятниках настоящего, и в памятниках будущего. Не найдется такого момента в истории человечества, про который можно было бы с уверенностью сказать: вот момент, когда литература была упразднена. Не было таких моментов, нет и не будет. Ибо ничто так не соприкасается с идеей о вечности, ничто так не поясняет ее, как представление о литературе".
Михаил Салтыков-Щедрин "Убежище Монрепо".
#МосковскиеЗаписки

Это не беда.
А что беда?
Новостей не будет. Никогда.

И плохих не будет?
И плохих.
Никогда не будет. Никаких.

Борис Слуцкий

24.02.2024

Tatiana Voltskaya
* * *
Огромной чёрной змеёй война ползёт по земле,
На ней написано OST.
Блестит её чешуя, как мелкий дождь на стекле,
Она кусает свой хвост.
Война вползает на холм, война скользит под мостом,
На ней написано WEST.
Ещё не весь горизонт она задела хвостом,
Но собирается – весь.
Мелькает узкий язык из твёрдых лаковых уст –
Давно ли хавали жмых?
Её прохладен живот, её смертелен укус
Для мёртвых и для живых.
Послушай сотый подкаст и пятисотый ютьюб,
Послушай гул в голове.
Среди запретных ветвей она висела в раю –
Теперь шуршит по траве.
Не проникает рассвет под треугольную кость
Её пустой головы.
На ней написано WEST, на ней написано OST
И мелким шрифтом – увы.
Она – длинней и длинней, вдоль мускулистой спины
Летает мёртвый пилот.
И череп прошлой войны и позапрошлой войны
Блестит из мёрзлых болот.
Война вползает в мой дом, и выгоняет меня,
И преломляет мой хлеб,
И пробует на язык моих друзей имена,
И звук шипящий – нелеп.
Пойдёшь направо – мертвец и дом, разбитый с торца,
Пойдёшь налево – беглец,
И никому не отмыть ни рук своих, ни лица
От её сжатых колец.

Автор признана Минюстом иностранным агентом...

...«Скажи, что делать? Я сильна,
Могу я страшно мстить!
Достанет мужества в груди,
Готовность горяча,
Просить ли надо?..» — «Не ходи,
Не тронешь палача!»
— «О милый! Что сказал ты? Слов
Не слышу я твоих.
То этот страшный бой часов,
То крики часовых!
Зачем тут третий между нас?..»
— «Наивен твой вопрос».
«Пора! пробил урочный час!» —
Тот «третий» произнес…

Это фрагмент из поэмы Николая Алексеевича Некрасова о женах декабристов "Русские женщины".

Сегодня должен быть один из главных национальных праздников.
19 февраля 1861 года на заседании Государственного совета Александр II подписал Манифест об отмене крепостного права и Положение о реформе, состоявшее из 17 законодательных актов. Документы были опубликованы 5 марта 1861 г. Рифмуются даты, рифмуются…
День Освобождения – так мог бы называться этот праздник.
Но праздника такого нет.
Во многом поэтому 160 лет спустя происходит то, что происходит.
Либеральные реформы, на которые решился Александр II, – увы, все еще не наш проект, да и само понятие «либерализм» как только ни искажалось и ни третировалось за эти 160 лет.
Главный нынешний юбиляр, Ф.М. Достоевский, в пику И.С.Тургеневу, обозначившему в «Отцах и детях» идеологические различия и нюансы, свалил в кучу либералов и нигилистов, водрузив над этой кучей ярлык «бесы», но сам же вытащил оттуда «жалкого либералишку» Степана Трофимовича Верховенского, потому что некому больше было доверить свое сокровенное слово.
Мир Достоевского располагается между двумя безднами, середину он не любил.
А либерализм – «золотая середина». Не уравниловка и не «мещанская подлая бездарность», как полагает герой «Бесов» Шатов, а – равновесие или, если воспользоваться любимым образом Достоевского, путь между двумя безднами, в одну из которых неотвратимо влечет его же дилемма «или вера, или жечь». Это непростой, извилистый путь, потому что в середине, в центре удерживаться очень сложно, ибо полюсы, с одной стороны, притягивают, а с другой – выдавливают в противоположную крайность. На полюсах – ясность, в середине от этого давления возникают искажения, уклонения, маргинальные варианты. Полюс крепок, середина рыхлая или кажется таковой. Отсюда – твердость антилибералов разного толка и гибкость, нередко чреватая слабостью и отступничеством, либералов, которых третируют со всех сторон. Но именно третируемая «середина» обеспечивает приемлемую для жизни прочность всей социальной конструкции.
Это была самоцитата.
В заключение – цитаты из высказываний двух великих русских либералов, во многом содействовавших тому, чтобы 19 февраля 1861 года состоялось:
Николай Иванович Тургенев: «Рабство – это проказа, заражающая всех, кто с ним соприкасается» (из книги «Россия и русские»).
Иван Сергеевич Тургенев – А.И. Герцену: «Дожили мы до этих дней – а все не верится, и лихорадка колотит, и досада душит, что не на месте. Впрочем, если я не увижу первого момента – я все-таки буду свидетелем первых применений: я в конце апреля в России»;
«Мы здесь третьего дня отпели молебен в церкви – и поп произнес нам краткую, но умную и трогательную речь, от которой я прослезился – а Ник Иваныч Тургенев чуть не рыдал. Тут же был и старый кн. Волконский (декабрист)».
Фиксирует Тургенев и реакцию другого лагеря: «Плантаторы в Петербурге и здесь в ярости неизъяснимой».
Через 10 лет, в 1871 году, на ежегодное заседание комитета по подготовке реформы был приглашен только один «посторонний» – автор «Записок охотника».
Тургенев – Полине Виардо: «…это очень большая честь для меня, единственная честь подобного рода, которая может меня тронуть».
А еще через 10 лет произошла катастрофа, годовщина которой в отечественном календаре рядом: 1 марта.

Метет, метёт по всей земле
Зараза волчья.
Сиди, как муха в феврале,
Темно и молча.

И слова чтоб не обронил
На человечьем,
Февраль. Пора достать чернил.
А плакать нечем.

Евгения Беркович

В фондах музея Мелихово хранится сборник чеховских рассказов «В сумерках» с дарственной надписью автора архитектору Шехтелю: «Другу и пациенту Францу Осиповичу Шехтелю, такому же талантливому, как и я (?!?), на вечную память".
Любимый и веселый Антон Павлович. И скромный, конечно.
#МосковскиеЗаписки

Андре Моруа об Антоне Павловиче:
"Чтобы понять Чехова-человека, не нужно представлять его себе таким, каким мы привыкли его видеть на портретах последних лет. Утомлённое лицо, пенсне, делающее взгляд тусклым, бородка мелкого буржуа — это не подлинный Чехов. Лучше взгляните, каким был Чехов в двадцать лет. Искренний, смелый взгляд, бесстрашно устремленный на мир. Он уже успел немало выстрадать, и страдания сделали его сильнее. Никогда ещё ум более честный не наблюдал за людьми. Мы увидим, что он был великим, быть может, одним из величайших художников всех времён и всех народов. Музыкальной тонкостью чувств он напоминал Шопена. Это был не просто художник, это был человек, который открыл для себя и без всякого догматизма предложил людям особый образ жизни и мышления, героический, но чуждый фразёрства, помогающий сохранить надежду даже на грани отчаяния".
#МосковскиеЗаписки

"На одного умного полагается тысяча глупых,
и на одно умное слово приходится 1000 глупых,
и эта тысяча заглушает, и потому так туго подвигаются города и деревни.
Большинство, масса всегда останется глупой, всегда она будет заглушать; умный пусть бросит надежду воспитать и возвысить ее до себя; пусть лучше призовет на помощь материальную силу, пусть строит жел(езные) дороги, телеграфы, телефоны — и с этим он победит и подвинет вперед жизнь".
А.П. Чехов

Увы, сегодня соотношение еще хуже, ибо технический и социальный прогресс создал условия дуракам свою дурь выставлять на показ, на продажу и на организацию дурацких сообществ под видом защиты дурацких, а то и преступных, прав.
На Вас, на интеллектуальный перевес и этический императив - надежда. С днем рождения, Антон Павлович.

Из дневника Льва Толстого за 1895 год: «Что-то очень важное вчера думал и забыл».
Сегодня мы как никогда близки к классику.
#МосковскиеЗаписки

Этому снимку ровно 120 лет. Он сделан 17 января 1904 года в Московском художественном театре - во время премьеры пьесы Чехова «Вишневый сад».
Сам Антон Павлович определил жанр своей пьесы как комедия. Однако критики и читатели до сих пор спорят, можно ли считать «Вишнёвый сад» смешным? Классическая комедия предполагает борьбу за приземлённые цели (выгодный брак, богатство и т.д.), которую нелепые персонажи ведут нелепыми же средствами, а конфликт разрешается без серьёзных последствий для всех сторон. Очевидно, что большинство чеховских современников видели в развязке «Вишнёвого сада» трагедию: потеря имения, вырубка сада как символ гибели старой культуры, разорение и разлучение семьи, тревожная неопределённость будущего. В этом контексте и персонажи выглядят фигурами трагическими, а их цели — сохранить прошлое или, наоборот, построить будущее — высокими. Но даже при таком прочтении нельзя не заметить чисто комических персонажей (Яша, Епиходов, Дуняша), множество комедийных сценок («Епиходов кий сломал», «Петя с лестницы упал», монологи Гаева, фокусы Шарлотты, глухота Фирса, который на всё отвечает невпопад). Как сформулировал в своей лекции Владимир Набоков: «Мир для Чехова смешон и печален одновременно, но, не заметив его забавности, вы не поймёте его печали, потому что они нераздельны».
Первые критики сосредоточили своё внимание на социально-исторических вопросах, поставленных в пьесе: гибели дворянской России и переходном состоянии общества. Консерваторы журили Чехова за симпатию к «новым людям», либералы, напротив, были недовольны тем, что Петя Трофимов рассуждает о будущем устаревшими словами. Чаще всего звучала претензия, что автор любуется безволием своих героев и не предлагает «позитивной программы» — не отвечает на вопрос, какой будет новая жизнь. После 1917 года эта открытость финала трактовалась вполне определённо: впереди революция, и в наступившей после неё новой жизни не останется места ни помещикам, ни буржуа, ни интеллигентам.
Константин Станиславский вспоминал о том, как Антон Павлович придумал название пьесы:
«Наконец мы дошли и до дела. Чехов выдержал паузу, стараясь быть серьезным. Но это ему не удавалось - торжественная улыбка изнутри пробивалась наружу.
- Послушайте, я же нашел чудесное название для пьесы. Чудесное! - объявил он, смотря на меня в упор.
- Какое? - заволновался я.
- ВИшневый сад, - и он закатился радостным смехом.
Я не понял причины его радости и не нашел ничего особенного в названии. Однако, чтоб не огорчить Антона Павловича, пришлось сделать вид, что его открытие произвело на меня впечатление. Что же волнует его в новом заглавии пьесы? Я начал осторожно выспрашивать его, но опять натолкнулся на эту странную особенность Чехова: он не умел говорить о своих созданиях. Вместо объяснения Антон Павлович начал повторять на разные лады, со всевозможными интонациями и звуковой окраской:
- ВИшневый сад. Послушайте, это чудесное название! ВИшневый сад. ВИшневый!
Из этого я понимал только, что речь шла о чем-то прекрасном, нежно любимом: прелесть названия передавалась не в словах, а в самой интонации голоса Антона Павловича. Я осторожно намекнул ему на это; мое замечание опечалило его, торжественная улыбка исчезла с его лица, наш разговор перестал клеиться, и наступила неловкая пауза.
После этого свидания прошло несколько дней или неделя... Как-то во время спектакля он зашел ко мне в уборную и с торжественной улыбкой присел к моему столу. Чехов любил смотреть, как мы готовимся к спектаклю. Он так внимательно следил за нашим гримом, что по его лицу можно было угадывать, удачно или неудачно кладешь на лицо краску.
- Послушайте, не ВИшневый, а ВишнЁвый сад, - объявил он и закатился смехом.
В первую минуту я даже не понял, о чем идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук «ё» в слове «Вишнёвый», точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: «ВИшневый сад» - это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Такой сад нужен и теперь. Но «ВишнЁвый сад» дохода не приносит, он хранит в себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской жизни. Такой сад растет и цветет для прихоти, для глаз избалованных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, так как процесс экономического развития страны требует этого».
#МосковскиеЗаписки

«Бывают странные сближенья» - еще более странные, чем то, которое подразумевал Пушкин.
Сегодня три месяца с трагедии 7 октября. Длящейся трагедии, в ходе которой мировое общественное мнение совершило решительный дрейф от оторопи перед немыслимым зверством террористов к обвинениям по адресу Израиля, подвергшегося террористической атаке и вынужденного проводить жестокую операцию иссечения злокачественной опухоли.
Международная общественность негодует. Международные суды готовятся рассматривать иски. Нет, не против Хамаса, который учинил этот ад и до сих пор удерживает заложников, не против международных организаций, при содействии или бездействии которых взбухло это образование, - а только и исключительно против Израиля.
Почему так неравновесно и несправедливо?
Объяснений уже прозвучало немало. Денежные вливания, подточившие профессиональную честь университетских кузниц мировой элиты. Кризис гуманитарной науки в целом. Диктатура политкорректности, которая породила сектантскую нетерпимость, похлеще той, с которой эта некорректная политкорректность взялась бороться. И весь этот «антиколониализм», «антиимпериализм», «антисионизм» и прочие "анти", действующие по принципу: «Войны не будет, но будет такая борьба за мир, что камня на камне не останется».
Среди корневых первопричин следует помянуть глупость, которая не только ходит в паре с невежеством, но и вполне уживается с высоким статусом и приличным образованием своих носителей.
И все же есть что-то еще в этой очевидной диспропорции: Израиль обвиняем, с Хамасом продолжаем играть в поддавки.
Тут, пожалуй, и пригодится «странное сближенье».
В русской литературе есть два нигилиста, появившиеся в 1860-х гг.: Базаров, по поводу которого и прозвучало впервые определение «нигилист», и Раскольников.
Кому из них до сих пор (более полутора веков прошло!) предъявляются обвинения за случившиеся потом социально-исторические и этические катастрофы? Маньяку, который, вооружившись человеконенавистнической теорией с робингудовской подкладкой, зарубил топором двух ни в чем не повинных женщин, или умнице и скептику, который в редкую минуту откровенности признавался, что не знает, где и в чем истина, а своему сопернику, принудившему его к дуэли, кинулся помогать уже как врач?
Разумеется, второму. Базарову. Он во всем виноват. Почему? Потому что — вменяемый. И как вменяемый человек был подвержен сомнениям, двигался, рос, менялся по ходу своей романной судьбы.
А фанатику что можно вменить? С ним лучше не связываться.
Можно, конечно, попытаться купить-задобрить.
Этой политики и Израиль придерживался до 7 октября.
Только фанатик, даже подкупленный, фанатиком быть не перестает. Что в С.-Петербурге, что в Газе, что в Гааге.

В «Петербургских записках» Николая Гоголя за 1836 год находим эпизод о существенных отличиях Первопрестольной и Санкт-Петербурга:
«Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесанная! Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! Перед ним со всех сторон зеркала: там Нева, там Финский залив. Ему есть куда поглядеться. Как только заметит он на себе перышко или пушок, ту ж минуту его щелчком. Москва — старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете; Петербург — разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и, охорашиваясь перед Европою, раскланивается с заморским людом.
Петербург весь шевелится, от погребов до чердака; с полночи начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест немецкий народ, и во всю ночь то один глаз его светится, то другой; Москва ночью вся спит, и на другой день, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, выезжает с калачами на рынок. Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи. Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пестрых цветов и никаких резких и дерзких отступлений от моды; зато Москва требует, если уж пошло на моду, то чтобы во всей форме была мода: если талия длинна, то она пускает ее еще длиннее; если отвороты фрака велики, то у ней, как сарайные двери. Петербург — аккуратный человек, совершенный немец, на всё глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку, посмотрит в карман; Москва — русский дворянин, и если уж веселится, то веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того, сколько находится в кармане; она не любит средины. В Москве все журналы, как бы учены ни были, но всегда к концу книжки оканчиваются картинкою мод; петербургские редко прилагают картинки; если же приложат, то с непривычки взглянувший может перепугаться. Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч. и проч.; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности... В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются. Москва всегда едет, завернувшись в медвежью шубу, и большею частию на обед; Петербург в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на биржу или «в должность». Москва гуляет до четырех часов ночи и на другой день не подымется с постели раньше второго часу; Петербург тоже гуляет до четырех часов, но на другой день, как ни в чем не бывал, в девять часов спешит в своем байковом сюртуке в присутствие. В Москву тащится Русь с деньгами в кармане и возвращается налегке; в Петербург едут люди безденежные и разъезжаются во все стороны света с изрядным капиталом. В Москву тащится Русь в зимних кибитках по зимним ухабам сбывать и закупать; в Петербург идет русский народ пешком летнею порою строить и работать. Москва — кладовая, она наваливает тюки да вьюки, на мелкого продавца и смотреть не хочет; Петербург весь расточился по кусочкам, разделился, разложился на лавочки и магазины и ловит мелких покупщиков. Москва говорит: «коли нужно покупщику, сыщет»; Петербург сует вывеску под самый нос, подкапывается под ваш пол с «Ренским погребом» и ставит извозчичью биржу в самые двери вашего дома. Москва не глядит на своих жителей, а шлет товары во всю Русь; Петербург продает галстухи и перчатки своим чиновникам. Москва — большой гостиный двор; Петербург — светлый магазин. Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия. В Москве редко встретишь гербовую пуговицу на фраке; в Петербурге нет фрака без гербовых пуговиц. Петербург любит подтрунить над Москвою, над ее аляповатостью, неловкостью и безвкусием; Москва кольнет Петербург тем, что он человек продажный и не умеет говорить по-русски. В Петербурге, на Невском проспекте, гуляют в два часа люди, как будто сошедшие с журнальных модных картинок, выставляемых в окна, даже старухи с такими узенькими талиями, что делается смешно; на гуляньях в Москве всегда попадется в самой середине модной толпы какая-нибудь матушка с платком на голове и уже совершенно без всякой талии».
#МосковскиеЗаписки

140 лет назад ушел из жизни величайший из русских людей - Иван Сергеевич Тургенев. Для своих современников он был не только самый читаемый, востребованный писатель, эталон художественного вкуса, законодатель эстетической моды, аналитик социальных процессов - он был надеждой на гуманизацию, либерализацию русской жизни.
В одном из перлюстрированных III отделением писем, отправленных из Одессы в сентябре 1883 г. неким Семеном, говорилось:
"Тургенев умер; стоит теперь еще умереть Щедрину и тогда хоть живьем в гроб ложись! Везде эти люди заменяли нам и парламент, и сходки, и жизнь и свободу!"
Тургенев был олицетворением европейскости русской культуры, деятельным и успешным агентом русской культуры на Западе, именно с него началось то огромное влияние, которое русская литература оказала на литературу европейскую, а впоследствии и мировую.
Он не впадал в иллюзии, не сочинял идеологий и учений, он был Художник, в совершенстве владевший самым совершенным из возможных инструментов, использовавший его по назначению и веривший в его способность преодолевать мрак:
"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!"

Приятель Тургенева рассказывал, как писатель порой боролся со скукой:
«Раз на Ивана Сергеевича утром напала какая-то странная тоска.
— Вот такая же точно тоска, — сказал он, — напала на меня однажды в Париже — не знал я, что мне делать, куда мне деваться. Сижу я у себя дома да гляжу на сторы, а сторы были раскрашены, разные были на них фигуры, узорные, очень пестрые. Вдруг пришла мне в голову мысль. Снял я стору, оторвал раскрашенную материю и сделал себе из нее длинный — аршина в полтора — колпак. Горничные помогли мне, — подложили каркас, подкладку, и, когда колпак был готов, я надел его себе на голову, стал носом в угол и стою... Веришь ли, тоска стала проходить, мало-помалу водворился какой-то покой, наконец мне стало весело.
— А сколько тогда было лет тебе?
— Да этак около двадцати девяти».
На этом фото Ивану Сергеевичу тоже примерно 29.
#МосковскиеЗаписки

Из письма Антона Чехова журналисту Михаилу Меньшикову в январе 1900 года:
"Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место.
Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру.
Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются.
В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него бы это было беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться".
Лев Николаевич почти на 6 лет пережил беспокоящегося о нем Антона Павловича.
#МосковскиеЗаписки

https://www.facebook.com/mskstory/photos/a.827359524095470/2403972373100836/

Расскажем сегодня еще об одной знаменитой фотографии, хотя и снятой не в Москве. В 1880 году читатели популярного в то время исторического журнала «Русская старина» впервые увидели вот этот коллективный снимок писателей. Под фото была подпись: «Гр. Л.Н. Толстой, Д.В. Григорович, И.А. Гончаров, И.С. Тургенев, А.В. Дружинин, А.Н. Островский. Фотоглиптическая репродукция напечатана в Экспедиции заготовления Государственных бумаг с фотографического снимка 1856 года».
Автор этого снимка Сергей Львович Левицкий – один из первых фотографов России. Фотосъемка происходила в его фотостудии на Невском проспекте – напротив Казанского собора. Согласно записям в дневнике одного из участников фотосъемки, писателя Александра Дружинина, фотографировались 15 февраля 1856 года: «Среда 1856, 15 февраля. Утром по плану Толстого сошлись у Левицкого я, Тургенев, Григорович, Толстой, Островский, Гончаров. Утро в павильоне фотографическом, под кровлей, имело нечто интересное. Просматривали портреты свои и чужие, смеялись, беседовали и убивали время. Общая группа долго не давалась, наконец, удалась по желанию».
Собрала живущих в разных городах будущих классиков совместная работа в журнале «Современник», одним из руководителей которого был Николай Некрасов. 14 февраля 1856 года у него был обед, на котором обсуждался план «составления журнальной компании». "На следующий день по моему предложению все литераторы сделали фотографическую группу», - записал в дневнике приехавший из Москвы Лев Толстой. Как вспоминал Сергей Левицкий, Некрасов тоже должен был быть на фотографии, но не смог прийти.
Левицкий сумел показать писателей с характерными для них особенностями поз и выражением лица. Помогло то, что благодаря своему двоюродному брату Александру Герцену, Сергей Львович был лично знаком со многими авторами.
Среди шести писателей, запечатленных на снимке, по крайней мере четверо получили мировую известность. Самый старший по возрасту – Иван Александрович Гончаров (1812 – 1891). Ему здесь 44 года. Второй по старшинству – 38 лет – Иван Сергеевич Тургенев. Дмитрию Григоровичу вот-вот исполнится 34 года, Александру Островскому - 33, Александру Дружинину - 31 год. Самый молодой на снимке Лев Толстой. Ему здесь 28 лет.
К слову, этот снимок чудом удалось спасти. Фотография была сделана мокрым коллодионным способом - на очень светочувствительной пластине. Со временем под действием света фото потеряло свой первоначальный вид, изображения на нем стало трудно разобрать. Через 24 года после съемки Левицкий передал авторский снимок в журнал «Русская Старина», но о качественной печати для журнала не могло быть и речи. Планировалось, что печатать снимок для журнала будет Экспедиция заготовления Государственных бумаг – одно из старейших бумажно-полиграфических предприятий дореволюционной России. Была проведена большая подготовительная работа, занимался которой Георгий Николаевич Скамони. Он сначала изготовил уменьшенный негатив, через который пропустил световые лучи на стекло, покрытое светочувствительным слоем, содержащим желатин. Копию перенес на медную пластину. В результате проявления копии на пластине получился желатиновый рельеф различной толщины в соответствии с насыщенностью тонов изображения. При обработке раствором хлорного железа на пластине образовались углубленные печатающие элементы. С использованием этой печатной формы и была отпечатала фотоглиптическая репродукция снимка Левицкого для журнала «Русская Старина». Получилась очень качественная работа, благодаря которой мы можем видеть групповой портрет классиков спустя более 130 лет после съемки.
Источник - журнал "Наука и жизнь" https://www.nkj.ru/
#МосковскиеЗаписки